Медные монеты даруют миру покой [огрызок, 93 главы из ???] - Mu Su Li

он лично испытал воспоминания Сюаньминя, он по-прежнему держался за надежду на счастливую случайность, по-прежнему хотел сам спросить у Сюаньминя объяснений, вплоть до того, что мог бы притвориться глупым — надо было лишь, чтобы Сюаньминь покачал головой, опроверг, чтобы только Сюаньминь произнёс единственное: «Нет»…

— Год Учэнь, седьмой день шестого месяца… — неотрывно глядя на белую тень позади тумана, Сюэ Сянь заговорил тихо, повторив слова, сказанные Сюаньминем в воспоминаниях.

Он увидел, как белая тень словно бы шелохнулась окостенело.

Но туман стоял слишком плотный, отчего ему оказалось трудно различить, не было ли это, в конце концов, обманом зрения.

— Год Учэнь, седьмой день шестого месяца, о котором ты говорил, — что это за день?.. — Сюэ Сянь закончил полный вопрос с недвижимым взглядом.

За всю свою длинную, почти бесконечную жизнь он никогда ещё не придавал такого значения ответу единственного человека; на мгновение он даже пожалел, хотел перебить сейчас же, забрать вопрос обратно.

Он впервые настолько боялся услышать правду.

Однако человек на скале однажды сказал ему: «Я не обману тебя».

Сюаньминь молчал очень, очень долго, так долго, что грудь Сюэ Сяня от холода уже почти что лишилась чувствительности, и тогда лишь он услышал низкий хриплый голос:

— Время кары истинного дракона…

Ресницы Сюэ Сяня дрогнули, после он молча сомкнул глаза, а когда открыл снова, лицо его уже ничего не выражало. Он взглянул на Сюаньминя в последний раз и голосом настолько спокойным, что приводил душу в смятение, сказал одно лишь слово:

— Хорошо.

******

В храме, располагавшемся в десятках ли от горы Сунцзян, буддийский послушник[255], в чьём лице мягко играл дух юности, сидел у окна, скрестив ноги, и читал канонические книги. Он как раз собирался перелистнуть страницу, когда снаружи резко собрались тёмные тучи, затянувшие весь небосвод, засверкали молнии и загрохотал гром.

Послушник отложил книгу и высунул голову из окна оглядеться.

Храм их был построен на горе, в самом высоком месте на десять ли вокруг. С его угла зрения смутно виднелась в далёкой дали ещё одна гора, к предгорью подступали могучие воды Янцзы, а на горе стоял одинокий храм.

Чёрные тучи с грозой явились необъяснимо, даже малейшего предзнаменования — и того не было; казалось, это разбилось вдруг сердце Владыки Небес и он впал в гнев.

Грозовые облака клубились грядами, всего мгновение — и укрыли небо от края до края; гнетущие и низко нависающие, они словно бы давили тяжестью на крышу, вытяни руку — и сможешь потрогать.

Вид этот казался послушнику странным и необыкновенным, он в самом деле протянул руку, желая попробовать на ощупь, однако ещё не распрямил пальцы, как хлынул вдруг ливень.

Дождь пошёл действительно чрезвычайно сильный, настолько, что даже гора вдали стала размытой, лишь можно было различить неясно блёклую тень того одинокого храма.

Рука послушника отчаянно болела под ударами дождя, рукав пепельно-серых монашеских одежд тут же промок насквозь, прилипая к предплечью. То, как вымокший рукав охватывал тело, разумеется, не могло быть приятным, но послушник, однако, не обращал внимания, лишь смотрел остолбенело на яростный ливень.

Не зная отчего, он невыразимо ощущал, что дождь этот был такой силы, что казалось — кто-то даёт волю чувствам; в сердце наблюдавшего за ним необъяснимо разрасталась тяжесть, словно и сам человек тоже оказался пойман чёрными тучами — давит тоска и почти не вдохнуть.

Годы его были ещё млады, он долго жил среди гор, и очень редко рождались в нём подобные лишённые всякого истока чувства, но он вспомнил вдруг о канонической книге, которую читал только что; в ней было одно предложение, что он не мог понять: «Из любви проистекает горе, из любви проистекает страх; ежели отречёшься от любви, не будет горя, не будет страха»[256].

Он молча смотрел на ливень, надолго забывшись, пока не пришёл шисюн, наказывая закрыть окно.

— Шисюн, я только что увидел кого-то у того горного храма впереди, — сказал послушник, подняв руку и указав слабую, словно зеленоватый дым, тень горы среди проливного дождя.

— Что это у тебя за трюк, что можешь заметить кого-то в таком отдалённом месте? — шисюн не знал, плакать ему или смеяться, и добавил: — Невозможно, то храм Дацзэ, известный храм с призраками, он заброшен неизвестно уже сколько лет, откуда бы взяться человеческой тени.

— Я действительно видел. Увидел, когда ещё не начался дождь. Он носил белые одежды, только-только стоял на вершине пагоды — но когда я посмотрел снова, уже исчез без следа, — послушник прочёл «Амитабха»[257], вероятно, за беседой подумав, что туда поднялась некая блуждающая душа умершего, за которого некому помолиться.

В сущности, шисюну незачем было говорить, он тоже знал, что тот одинокий храм — храм Дацзэ.

В детстве он слышал, как шисюны упоминали о нём парой слов. Говорили, давным-давно — быть может, сто лет назад, а может, и двести — в храме Дацзэ обрил голову молодой человек, прибывший с южных окраин; он не принял ещё обет, как в храме Дацзэ случился внезапно пожар от молнии, и все монахи скончались от огня. Дошло до того, что когда в народе заговаривали между собой о храме Дацзэ, то помимо того, как печально вздыхали, рассуждали даже, что тот юноша с южных окраин, пожалуй, был зловещей звездой, погубившей и других, и себя самого.

Приблизительно десять лет спустя поговаривали, что видели однажды в горах Сунцзян буддийского монаха в белых одеждах; тот подобрал у врат пустующего храма Дацзэ брошенное дитя[258] и отбыл.

Видевший монаха в белом дровосек клялся, что монах тот закатал края рукавов, и на обнажившихся запястьях были тотемы, что встречаются лишь на окраинах с юга.

А несколько десятков лет после кто-то равно так же увидел в горах Сунцзян одетого в белое монаха; конечно, на этот раз монах вовсе не подкатывал рукавов и, разумеется, рассмотреть, были ли на его запястьях какие-либо тотемы, тоже было невозможно, однако монах этот точно так же подобрал ребёнка в горах и ушёл.

Конечно, поскольку все эти слухи нельзя было проверить, они не распространились широко; сейчас же, вероятно, только лишь в этом храме, смотревшем через даль на храм Дацзэ, и касался их кто-нибудь изредка. Послушник помнил, что когда шисюн впервые заговорил с ним об этом, то ещё упомянул несколько шутливо: «Прежде шифу рассказывал мне, что самый невероятный слух говорит ещё, будто тот прибывший с южных окраин юноша — и есть монах в белом, а монах в белом — пришедший